Не могу удержаться, сударь, от порицания тех балетмейстеров, которые с каким-то нелепым упорством побуждают фигурантов и фигуранток слепо подражать всем их движениям, жестам и позам; разве не препятствует странное это требование развитию природной грации исполни и не убивает в них то чувство выразительности которое присуще каждому из них?

Подобный метод кажется мне тем более опасным, что редко удаётся встретить балетмейстеров, наделённых способностью тонко чувствовать; так мало среди них людей, обладающих талантами лицедеев да ещё владеющих к тому же искусством живописать движения души, так мало, повторяю, средь нас Батиллов и Пиладов, что я поистине не могу удержаться от осуждения всякого, кто самонадеянно требует, чтобы ему подражали.
Если балетмейстер сам не способен испытывать сильные чувства, он не способен выразить их — жесты его холодны, лицо невыразительно, позы лишены истинной страсти. Не вводит ли в заблуждение фигурантов тот, кто заставляет их копировать посредственный образец? Не напрасный ли это труд — заставлять другого неуклюже выполнять твой замысел? Да и возможно ли вообще преподать твёрдые правила для пантомимного действия? Разве наши жесты не суть порождения души, разве они не правдивые истолкователи её движений?

Разумный балетмейстер должен поступать так , как поступает в этом случае большинство театральных авторов: не обладая ни достаточным талантом, ни голосом, необходимым для декламации они поручают читать свои пьесы другим, полностью доверяясь разумению актёров. Они присутствуют на репетициях — скажете вы. Да, присутствуют, но при этом не столько указывают актёрам, сколько дают им советы: «Эта сцена, на мой взгляд, сыграна слабовато; в эту вы вложили достаточно воодушевления; в этом эпизоде следует играть с большим жаром, а в следующей картине, мне кажется, чего-то не хватает» — вот какова речь театрального автора. Подобно ему, балетмейстеру следует повторять действие каждой сцены вновь и вновь, пока не наступит момент, когда у исполнителей проявится та естественность, что заложена в каждом человеке; драгоценно это свойство выказывается всегда столь же сильно, сколь и правдиво, когда оно порождено чувством.

Хорошо сочинённый балет должен являть собой живую картину страстей, нравов, обычаев, обрядов и бытовых особенностей какого-нибудь народа. Следовательно, о каком бы жанре балета ни шла речь, он должен быть пантомимой и говорить с душой зрителя посредством его глаз; если балет лишён выразительности, если в нём нет ярких картин, сильных положений, он будет всего лишь зрелищем холодным и однообразным. Искусство балета не терпит посредственности; подобно живописи, оно требует совершенства, достигнуть которого тем затруднительнее, что целью его является точное подражание природе; а между тем в высшей степени трудно, если не сказать невозможно, уловить ту особую пленительную правду, которая невольно рождает у зрителя иллюзию и в мгновение ока переносит его туда, где должна разыгрываться данная сцена; правду, которая приводит его душу в то самое состояние, в каком она пребывала бы, окажись он в действительности свидетелем события, подражание коему являет ему искусство. Каким чувством меры необходимо обладать, чтобы не преувеличить или преуменьшить того, чему стремишься подражать! Слишком приукрашать образец столь же опасно, как лишать его красоты. И то и другое в равной мере препятствует сходству — в первом случае природу делают излишне красивой, во втором — умиляют.

Поскольку балеты по сути театральные представления, они должны состоять из тех же элементов, что и произведения драматические. Сюжеты, изображаемые у нас посредством танца, по большей части лишены всякого смысла и представляют собой лишь беспорядочное нагромождение сцен, столь же скверно сметанных одна с другой, как и неприглядно скомпонованных. Между тем здесь, как и везде, следует подчиняться определённым правилам. Всякий балетный сюжет должен иметь экспозицию, завязку и развязку. Успех этого рода зрелищ отчасти зависит от удачного выбора сюжета и правильного распределения сцен. В наши дни возможности искусства пантомимы, разумеется, более ограничены, чем это было во времена Августа. Есть множество вещей, которые невозможно сделать понятными при помощи жестов. Всему тому, что называют спокойным диалогом, в пантомиме не может быть места. Если сочинитель танцев не сумеет отсечь от своего сюжета всё, что покажется ему холодным и однообразным, балет его не произведёт впечатления. Спектакль, поставленный г-ном Сервандони, потерпел неудачу вовсе не потому, что в нём было мало жестов, — напротив, руки актеров ни на минуту не оставались в бездействии,— а потому, что его мимические сцены были холодны как лёд. За целых полтора часа, что шёл этот спектакль, художник вряд ли нашёл бы среди всех этих движении и жестов хоть одно мгновение, достойное быть запечатлённым.

Такие сюжеты, как Диана и Актеон, Диана и Эндимион, Аполлон и Дафна, Тритон и Аврора, Ацис и Галатея также, как многие другие подобного рода, не могут быть взяты за основу действенного балета, если балетмейстер не обладает подлинно поэтическим дарованием. Телемак на острове Калипсо открывает более широкие возможности и может стать сюжетом превосходного балета, если только сочинитель сумеет удалить из него всё то, что не может служить живописцу; если у него достанет искусства выпустить на сцену Ментора именно в то мгновение, когда это необходимо, и убрать его за кулисы, как только этот персонаж рискует расхолодить зрителя.

Несмотря на все вольности, которые то и дело допускаются ныне в наших театральных зрелищах, никто ещё не решился показать в балете «Телемак» Ментора танцующим, и этого обстоятельства более чем достаточно, чтобы сочинитель танцев выводил его на сцену с большой осторожностью. Поскольку Ментор не танцует, он тем самым становится чуждым балету; к тому же выражение его чувств лишено той приятности, какую танец придаёт жестам и позам, отчего игра его кажется менее оживлённой, менее пылкой, а следовательно, и менее способна вызвать интерес. Большим талантам должно быть дозволено, обновлять общепринятые правила, выходя за их рамки и прокладывая новые пути, если только пути эти способны вести искусство к совершенствованию. Ментор в балетном спектакле может и должен танцевать, это отнюдь не будет противоречить ни истине, ни правдоподобию — нужно только, чтобы сочинитель обладал достаточным искусством и сумел создать для него такой танец, выразительность которого соответствовала бы его характеру, возрасту и амплуа. Мне кажется, сударь, я отважился бы, мне удалось бы из двух зол избегнуть худшего - скуки этого персонажа, которому никогда не следовало бы появляться на сцене.

Великую ошибку совершает тот, кто пытается сочетать противоположные друг другу жанры, смешивая воедино возвышенное и комическое, благородное и низкое, галантное и шутовское. Подобного рода грубые, но весьма частые ошибки свидетельствуют о недалёком уме сочинителя и лишь выставляют напоказ его дурной вкус и невежество. Нельзя нарушать характер и жанр балета, вводя в него эпизоды совершенно противоположного жанра и характера. Всяческие метаморфозы, превращения, переодевания, которые постоянно применяют в своих пантомимах английские канатные плясуны, недопустимы в сюжетах возвышенных. Другой ошибкой является повторение по два-три раза одних и тех же положений — подобный приём лишь охлаждает действие и обедняет сюжет.

Одной из существенных сторон балета, бесспорно, является разнообразие; вводные эпизоды и вытекающие из них картины должны следовать друг за другом стремительно; если действие не щипается быстро, если сцены тянутся вяло, если пламя воодушевления не чувствуется равно во всех тих представления — и больше того! — не разгорается всё сильнее по мере того, как развивается интрига,— значит план плохо построен, значит он грешит против театральных правил. Такой спектакль не вызовет у зрителя никаких других чувств, кроме скуки.

Мне довелось однажды видеть — поверите ли вы мне, сударь? — четыре схожие между собой сцены внутри одного сюжета; я видел, как в одном большом балете экспозиция, кульминация и развязка давались с помощью бутафории; я видел шутовские эпизоды, разыгранные рядом со сценами благородными и возбуждающими самые сладостные чувства. А между тем действие происходило в месте, священном для всей Азии. Разве подобная бессмыслица не есть оскорбление хорошего вкуса? И я удивился бы этому меньше, если бы мне не были известны высокие достоинства сочинителя того балета. Это почти окончательно утвердило меня во мнении, что в столице публика отличается большей снисходительностью, чем где бы то ни было.

Всякий сложный, запутанный балет, который не представит мне совершенно чётко и внятно изображаемое в нём действие, сюжет которого я могу постигнуть лишь обратившись к либретто; всякий балет, в коем я не чувствую определённого плана и не могу обнаружить экспозиции, завязки и развязки, является, на мой взгляд, не чем иным, как простым танцевальным дивертисментом, более или менее хорошо исполненным; такой балет не способен глубоко затронуть меня, ибо он лишён собственного лица, действия и интереса.

Но — могут мне возразить — танец в наши дни достиг большого совершенства. Он имеет все основания нравиться и пленять, даже если в нём и недостает ума и чувства, которыми вы хотели бы его наделить. Готов согласиться, что механическая сторона танца доведена у нас до совершенства и опошляет желать ничего лучшего; скажу даже, что мне нередко случается встретить подлинную грацию и благородство, но всё это лишь доля тех качеств , которыми должен обладать танец.
Отдельные па, непринуждённость и блеск, с которыми они сменяют друг друга, быстрота, лёгкость, точность движений, равновесие и устойчивость, противоположения рук и ног — вот что я называю механической стороной танца. Если все эти движения не управляются разумом, если они подсказаны талантом, если нет в них чувства и выразительности, — тогда я рукоплещу ловкости, я восхищаюсь человеком-машиной, я воздаю должное его силе, его проворству, но он не вызовет у меня ровно никакого волнения; он не растрогает меня и произведёт не больше впечатления, чем хотя бы нижеследующие слова:

Порок... не отнюдь... позорит... плаха... нас.

Между тем эти слова, расположенные в порядке, установленном поэтом, составят превосходную стихотворную строку из «Графа Эссекса»:

Порок позорит нас, отнюдь не плаха.


Из этого сравнения явствует, что танец содержит в себе всё необходимое, дабы стать красноречивейшим из языков, но мало ещё знать один только его алфавит, чтобы на нём разговаривать. Явись, одарённый человек, который расставит эти буквы, образует из них слова, свяжет их в единое целое,— и танец перестанет быть немым; он заговорит языком столь же сильным, сколь и выразительным, и балеты смогут разделить с лучшими театральными пьесами высокую честь волновать, умилять, исторгать слёзы, а в жанрах менее возвышенных — пленять, забавлять и развлекать. Тогда танец, преображённый чувством и ведомый талантом, обретёт наконец право на все те почести и рукоплескания, коих повсюду в Европе удостаиваются поэзия и живопись.